Смерть на самом деле рядом с нами. Когда мы хороним стариков, мы несказанно близки к ней. Но уход за стариками – это не какая-то красивая история. Это, скорее, как исполнение главной роли в психологическом триллере, фильме ужасов. В нем ты проходишь этапы принятия себя таким, каким еще не знал. «У него стрекот смерти», – это я так решила в один из вечеров, когда сидела рядом с отцом. Если смерть уже склонилась над человеком, он дышит – и на какой-то момент возникает звук, будто в его груди что-то или кто-то стрекочет. Как кузнечик на поле. Только тут не поле, а, как правило, серая и дурно пахнущая комната. Брат с удивлением посмотрел на меня: «Ты думаешь, он умирает?» Когда ты видишь необратимые изменения в близком человеке, ты можешь не верить, можешь удивляться или быть в ужасе – но ты точно знаешь, что это отвратительно, настолько тихо шокирует, что навсегда меняет тебя. И вот – ты уже другой человек, грустный, потерянный. Родитель – это часть тебя. И он скоро уйдет в могилу. А что будешь делать ты? «Алло, да, он умирает!» – почему близкие родственники не всегда готовы поверить, что это вот и есть она – смерть? В одном из бразильских сериалов я уловила одну мысль: «Нельзя хранить злость на родителя, отец умрет раньше нас», – поэтому я простила его еще при жизни, всегда вспоминая эту фразу. Сказать, что у меня были какие-то обиды… нет, не было. Но на его смерть я все равно смотрела с ужасом, ведь я всегда любила и боготворила этого человека. Отец был старше матери почти на 20 лет. Ему и нам повезло: он умирал недолго. Он не лежал, как многие, год или два в кровати, на грани жизни и смерти. Это продолжалось два месяца. Предвестники смерти были. До того как он слег, он сказал одну фразу: «Я чувствую, что у меня поменялись полюса. Я не понимаю, где голова, где ноги – это все меняется местами». Мама резко отмахнулась: «Говоришь фигню». А он даже возмутился: «Я шучу, что ли! Я умираю! Мне осталась пара месяцев жизни!» Тогда мы все притихли, о смерти никто не хотел говорить. Через месяц он оказался в больнице с болями, но оттуда его выписали, сказали: «Он у вас умирает, забирайте себе!» Вытурили прямо с матрасом. Пришлось его забирать домой. Дома он уже только лежал – больше не мог вставать. Только ползал. Когда и дома никого не было, а потом кто-то возвращался, он часто голый лежал на животе в другой комнате – просто доползал туда и плакал или спал. Это как ребенок, только наоборот. Все действия снова возвращаются к горшку и ползанию. До того как он слег, деменции у него не было. Но только он немного стал «чудить». Один раз сестра зашла на обед в квартиру и обнаружила открытые окна и двери: «Что случилось?» – спросила она отца, сидевшего на полу. Прижавшись к батарее, тот ел сухие куски хлеба. На нем был ватник, ушанка и валенки. «Я замерз и проголодался», – жалостливо сказал он. «А окна почему открыты?» – удивилась сестра. Агрессии у него не было. Некоторые старики звереют в деменции, кричат, часто оскорбляют своих близких, унижают, доводя их до слез. У моего отца такого не было, хотя при жизни это был довольно эгоистичный и жесткий человек, и мы ожидали от него агрессии. Но вместо этого он превратился в большого ребенка. В стене, которая примыкала к его дивану, на котором он лежал, он проковырял несколько пещерок. Видеть он уже толком не мог, просто, возможно, воображал в них постройку тоннелей, или вспомнил детство, как когда-то дети копают в песке ямки. Ел он с ложечки. Мама давала ему жидкую кашу из детской бутылочки. Потом перевела его на детское питание, давала пюрешки. Сказала, что это очень удобно. Жевательные мышцы у него тоже атрофировались. На диван отцу стелили пеленки, но это не особо помогало. В углу стены и полы вздулись от того, что он не понимал, куда ходить в туалет. На диване тоже лежали дополнительные матрасы. Мало кто скажет уже после того, как все закончится, что присмотр вызывает жуткую депрессию у родственников, сродни послеродовой. Это отторжение смерти. Это как рождение ребенка, только наоборот, здесь ты не даешь жизнь. Здесь ты наблюдаешь, как она угасает. Это неприятие смерти. Хочется бежать из дома, где есть умирающий, не хочется туда возвращаться. Но ты идешь и делаешь все, где-то с отвращением, с ужасом, с чувством стыда за все это. Когда умирает человек, тебе стыдно. Ты не знаешь, как правильно, что делать. Винишь себя за то, что не хочешь всего этого. Думаешь, почему люди умирают так тяжело – зачем они открывают в наш мир портал в иное, черное, страшное – ты сторонишься этого. И это тяжело. Почему об этом никто не говорит. Потому что стыдно признаться, что тебя коснулся дьявол, который выглянул из того портала. *** «У него был инсульт печени», – предположила мама. Я пыталась найти про этот диагноз хоть что-то, но не нашла. Изредка я приезжала с грудным ребенком, пыталась помогать маме. Особенно, когда она уходила на дежурство и ее не было ночью. И вот в один из вечеров мы с братом и моим грудным ребенком, который только ползал, остались одни. Ребенок был спокойным и почти постоянно спал. А я не спала ночью до 4 часов – отец постоянно кричал, как будто убегает от кого-то или падает в бездну. Иногда звал сестру. Я приходила, потому что за свою сестру он принимал именно меня. Он как будто чувствовал, что я (то есть сестра) где-то рядом. «У меня горит живот. Посмотри, что можно сделать», – шептал он. Я начинала думать, включать логику, вдруг соображала, что у него несварение, значит, надо дать таблетку панкреатина. Через полчаса снова крики: «Ай, больно, холодно!» Я подошла, увидела, что он упал на пол. Пришлось идти к брату и просить его помощи, он был в соседней комнате и играл в компьютерные игры. Вместе с братом мы попытались поднять его за руки и ноги, но он был как вода. Он выскальзывал, мышцы его были атрофированы, тело рыхлое. «Больно! Когда меня трогают, мне больно!» – кричал он. Любое прикосновение вызывало в нем этот крик. В итоге мы догадались положить на пол покрывало, закатали его туда с трудом, под крики. И только после этого еле-еле подняли, держа простынь с двух сторон. Под утро я уснула. На следующий день мама подходила к нему с утра – кормила, а он жалостливо что-то объяснял ей. Она отвечала сочувственно. Но иногда строго прикрикивала на него, потому что он то ли не знал, что ему нужно, то ли не мог объяснить. На окрик мамы я тут же подбегала: в руках у отца была груша, он говорил, что из него надо выкачать что-то. Мы ничего не могли понять. Мама нервничала от этого непонимания. Уже через несколько дней мама вызвала скорую, потому что он перестал мочиться. Ему откачали два литра жидкости из мочевого пузыря. В туалет ходить сам он уже не мог, все копилось внутри, периодически приходилось звать врачей – ехать бесплатно они не хотели. Днем отец спал прерывисто, или лежал у стенки и ковырял в ней ямки. А вечером снова начинались беспокойные волнения, крики и зов на помощь. В один момент отец узнал меня. «В фундаменте дома я зарыл для тебя клад», – сказал он. Я конечно, посмеялась про себя, но сделала вид, что верю. Я понимала, это все просто потому, что он любил меня, и он хотел заботиться обо мне даже в таком состоянии. Еще он говорил, что не знает, где он сейчас: «Я как будто на улице возле яблони, во дворе, – сказал он. – И одновременно я тут: как так получилось?» – этот вопрос задавал мне он. А у меня не было ответа. Умер он ночью, во сне.
