«Прыгать без белья — очень неудобно». Башкирская активистка Рамиля Саитова* — о заключении и свободе

* Рамиля Саитова внесена в Перечень организаций и физических лиц, в отношении которых имеются сведения об их причастности к экстремистской деятельности или терроризму

Свобода

— Рамиля, вы внесены в, цитирую: «Перечень организаций и физических лиц, в отношении которых имеются сведения об их причастности к экстремистской деятельности или терроризму». Какие обязательства и ограничения этот статус накладывает в реальности?

— Ну, я столкнулась с тем, что было арестовано мое имущество. И с тем, что фактически невозможно пользоваться банковскими картами. Эта эпопея будет продолжаться три года.

С имущества арест сняли после того, как меня освободили. Для меня очень важен мой дом в деревне, я его хотела продать. Но сейчас снова наложили арест, из-за какого-то долга в 9 тыс. рублей. Он появился, пока я отбывала наказание.

— Вы освободились из колонии чуть больше месяца назад, что вы сделали первым делом, когда зашли домой? И чем занимались всё это время?

— Ну, первым делом – это, конечно, встреча с детьми. Я очень не хотела раскрывать тайну, что у меня есть уже внуки. Вот встреча с ними, наверное, самое главное. И сейчас я дома провожу генеральную уборку, выкидываю старые вещи. Я этого не делала, оказывается, лет десять.

— Как вы зарабатываете на жизнь, на какие средства живете?

— Страшный вопрос! Я отказываюсь отвечать. Я же включена в список экстремистов. И уже столкнулась с тем, что меня преследуют с вопросом, откуда у меня доходы. Финансирование экстремистской деятельности – это же отдельное преступление.

Опыт

— А когда дети помогают маме, это же, наверное, не считается финансированием экстремистской деятельности?

— Этого я пока не уточняла. На самом деле, это только вопрос практики. У нас законы – это одно, а практика – совершенно другое. Но я сейчас устраиваюсь на работу, буду финансовым менеджером. Куда, не скажу.

— Часто вспоминаете колонию, возвращаетесь туда мыслями?

— Ни мыслями, никак не возвращаюсь. Как только перешла порог дома, я вообще забыла, что меня в доме не было. Мне сочувствуют, говорят, что я два года потеряла. А я этого не чувствую. Мне кажется, я вчера вышла из дома, а сегодня вернулась.

То, что было там, – новый опыт. Не всегда позитивный, но безумно полезный. Очень плодотворно проведенное время. Я думаю, что настолько плодотворного времени у меня за всю мою взрослую жизнь не было. Я два года провела в одиночке, в уединении, в размышлениях. Я много читала, сама писала.

Ню

— Я должна задать вам один вопрос. Уверена, любопытно не только мне, но и большинству наших читателей. Тот случай, когда вы дверь силовику открыли обнаженной. Что это было, заранее продуманная акция, вы специально раздевались или случайно так вышло?

— Начну с того, что я эти акции потом повторяла неоднократно. Я поняла (и практика подтвердила), что это эффективнейшее средство самозащиты для женщины.

Ко мне и до этого часто приходили, стучались, я им дверь открывала. Меня это безумно злило. Рядовые граждане не могут дать адекватный ответ на эту скрытую форму насилия, когда к тебе приходят, ты вынужден открыть дверь, и с тебя требуют делать что-то, чего ты не хочешь делать. Эта злость во мне накопилась. Тренога у меня наготове была. Я планировала поставить ее так, чтобы в кадр попадали только они, их реакция. В общем, так и получилось.

ШИЗО

— Вы говорили, что в СИЗО и в колонии вас почти всё время продержали в ШИЗО. Теперь вы признались, что повторяли там свою акцию обнаженного протеста. Вас за это в ШИЗО закрывали?

— Нет, из-за другого. Я решила, что в тех реально ужасающих пыточных условиях, в которые они помещают женщин на карантине, невозможна иная форма существования, кроме как лечь на шконку, которую они там называют спальным местом, и закрыть глаза. И забыть, где ты находишься, не ходить в туалет. Ну, сходить поесть, когда время подходит. И я ложилась.

А ложиться там нельзя. То есть вообще во всей системе ФСИН осужденным, заключенным нельзя в течение дня даже прикасаться к спальному месту, нельзя на него сесть, нельзя на него лечь и, тем более, нельзя спать. Потому что спать — это слишком жизнелюбиво. Слишком расслабляет, видимо. А я ложилась. 

Я там поняла, что если хоть какой-то элемент страха допустишь, то дальше по этой наклонной плоскости скатишься. Я решила [сопротивляться], насколько я могу. Если я лежу на шконке, я же никому не навредила. Ну и в итоге они меня закрыли.

И они очень правильно оценили ситуацию, поняли, что, если даже меня выпустят, то я снова завалюсь на шконку. Или еще что-то буду делать такое, от чего у них волосы встают дыбом. Потому что там этого никто не делает.

ШИЗО — это пытка, которая заключается в том, что ты можешь только стоять. Спальное место днем закидывают (поднимают, закрепляя вертикально у стены, – прим. ред.), и тебе остается какая-то очень смешная штука, типа табуретки, на ней уместиться невозможно. Но я приноровилась садиться краешком пятой точки, отчего у меня в итоге появилась огромная мозоль на копчике, и закидывать ноги на решетку. Они меня возненавидели. Я имею в виду руководство. Сотрудники там вообще, на удивление, добрые. Руководство заставляет их быть злыми.

— А зачем там?

— Во-первых, чувство протеста. Меня закрыли, и я как хочу, так и веду себя в камере. Кому я там мешаю, одета я или раздета?

Началось с того, что там ужасно холодно. Март, апрель, вообще весной, было под минус 20. Отопление они отключили очень рано. Колотун безумный, а на тебе ничего, кроме синтетической робы и мужского белья «Белуга» под ней. Я умоляла: у меня есть кофта, куртка — но мне ничего не давали. Потом добрые сотрудники мне тайком все-таки принесли кофту. Но пришел другой дежурный. Ему, видимо, велели отнять. Руководство же тоже наблюдает. 

И вот когда с меня сняли эту кофту, я решила продолжить раздевание. Осталась в одних носках, в этой шапочке — как в Освенциме — я ее повернула назад надписью «ШИЗО». Я все-таки оставила нижнюю часть белья [смеется], полное раздевание отложила на потом. Ну и начала прыгать, где было возможно. Прыгать без верхней части белья — женщины меня поймут — очень неудобно [смеется].

Всё руководство сбежалось. Требовали, чтобы я оделась. Представьте: я в ШИЗО, одна, закрыта. То есть прибежали люди, которые подсматривают за мной по видеокамерам, и потребовали, чтобы я оделась. Безумие какое-то.

Одиночка

— Но чего вы этим добились? Вы уже в ШИЗО, то есть под максимально жестким наказанием, которое возможно в колонии.

— Вот поэтому я могла себе позволить уже всё. Потому что я знала, что хуже уже не будет. А когда хуже не будет — это единственный способ добыть себе свободу. Ты свободен либо потому, что находишься на вершине, или ты свободен, потому что ниже упасть уже некуда. Тебя могут только убить. Свобода безальтернативна, я ее не променяю ни на что.

— Заточение в одиночестве, постоянно под наблюдением. Это же, наверное, невыносимо, как можно в этом научиться существовать? Долго привыкали?

— На самом деле я обожаю уединение. Мне в СИЗО особо строгие условия создали, чтобы я вообще ни с кем не пересекалась, и я все время в четырехместной камере одна находилась. Я знала, что там есть прослушка, и периодически жаловалась на одиночество, будто мне тяжело одной. Специально это делала, чтобы они не поняли, как мне на самом деле хорошо одной, и не поместили с кем-то еще. В одиночестве я могла размышлять, читать, писать. 

— Что вы писали?

— Совершенно неожиданно для себя я начала писать стихи. Сначала я пыталась читать, без очков, почти наугад, а потом почему-то сама сочинила стихи.

Когда остаешься наедине с собой, первые, о ком думаешь, — это дети. Им я и посвятила первые стихи. Ну и пошло-поехало, и я начала писать эпосы. О народе. Причем я временами плакала. От любви к народу, к Родине. Сначала под Родиной я понимала Урал, народ — это башкорт. Но постепенно мое видение расширялось. И я сделала вывод, что значительная часть мира — это башкорты! Значительная часть человечества.

ПубЛичность

— Будете что-то публиковать?

— Я мечтаю об этом, да. Но, во-первых, написанное мной сыровато. То, что я писала в каком-то восторге, еще не значит, что это было хорошо, и интересно будет читать. Надо дорабатывать. А во-вторых, что я написала, — оно не понравится тем, кто меня закрыл, кто изолировал меня от общества. Не пройдет цензуру.

— В 90-х вы основали сеть магазинов «Добрый день». Этот бизнес у вас отняли. Вы долгое время говорили, что намерены его вернуть. Что-то изменилось? Может, в заключении вы пересмотрели свои взгляды?

Я. Этот. Бизнес. Верну. Себе. Может быть, после того как изменится общая политическая ситуация, и я займу подобающее себе место.

— Рамиля, как вы относитесь к тому, что ваше имя регулярно появляется в СМИ, к своей публичности?

— Регулярно или нет, я не могу отследить… А то, что сейчас вы у меня берете интервью — это же тоже публичность?

— Да.

— Мне очень нравится [улыбается].

— Вам кто-нибудь когда-нибудь предлагал использовать вашу известность для продвижения чьих-то чужих интересов?

— Вы меня спрашиваете, заказывали ли мне что-либо? Да, периодически ко мне кто-нибудь обращается. Ко мне обращались еще лет 10 назад и потом, позже. Но я к таким людям серьёзно не относилась. Если и хватало терпения дослушать, то только из любопытства, во сколько меня оценивают. А оценивали дешево. Например, депутатом Курултая или даже депутатом Курултая, который возглавляет какую-нибудь комиссию. Мне кажется, это слишком дешево для меня. А когда один-два раза откажешь, потом больше не предлагают. 

Приглашают, естественно, в какие-то политические объединения или общественные. Я очень люблю, когда меня приглашают. Когда башкорты объединяются, я практически везде участвую. А вот к всероссийским объединениям отношусь очень настороженно.

Как-то меня пригласили в партию, я даже возглавила региональное отделение. Сейчас название той партии вылетело из головы. Это, знаете, последствия одиночного заключения — словарный запас пострадал, я забыла много слов. Но в той партии я не работала за деньги, там, скорее, самой приходилось платить. То за нотариуса, то печати заказать.

— То есть, вы никаких заказов никогда не принимали?

— Это абсолютно точный вывод. Думаю, этим я и отличаюсь: я — сама по себе.