В начале XX века, еще до Столыпинской реформы (указ о выходе крестьян из общины был издан в 1906 году – прим. ред.), братья Ходорцевич из-за малоземелья в Белоруссии решили переселиться в Башкирию. А по итогу перетянули в ныне Иглинский район сотни людей и образовали огромную деревню со странным названием – Бабенко.
– Их было четыре брата, помню только имена Александр и Алексей. О том, что в Уфимской губернии продается земля, узнал из газет. По 25 рублей за гектар. Мой дед говорил, что в те времена хороший конь стоил 70 рублей, а корова – 25, - рассказывает Михаил Вовкула, потомок Ходорцевичей. – Приехали они в Уфу, встретили Бабенского-пьяницу, который все свое состояние, и земли в том числе, по Парижам прокутил. Шляхта, можно сказать (польское мелкопоместное дворянство – прим. ред.). Они ему стаканчик, другой. Выкупили земли и обосновали рядом деревню, вокруг озера Черное.
Сейчас от Бабенки, деревушки в Иглинском районе, не осталось ни кола ни двора, а когда-то здесь бурлила жизнь.
Как от голода бежали в Башкирию, как ради клочка башкирской земли дед Михаила, выходец из Белоруссии, девять лет отпахал в Америке чернорабочим, как в коллективизацию лишались даже набитых соломой матрацев, и почему до сих пор в деревне зарыты под рябиной георгиевские кресты, Михаил Вовкула рассказал журналисту Пруфы.
Сам Вовкула перебрался с семьей в хутор Устюговка, который тоже на ладан дышит
«Сказали: мы нашли классные земли, поехали с нами»
– Как говорят архивы, деревня начиналась как Лутомовическое. Секретарь райкома партии их в Уфе раскопал. И были там две главные улицы – Прицепиловка и Белорусовская. А когда стало тесно, третью поперек добавили – Шатынскую, – рассказывает Михаил.
Эти четыре брата вернулись в Белоруссию, сагитировали народ. А там так тесно было, сено на корову жали серпом. Люди собрались, приехали сначала в село Петровское – тогда это было большое село, даже было земельное училище, где готовили умных крестьян. В 1905 году село взяли на учет. В тот год там было 487 жителей – русские, поляки, латыши.
– Сказали: мы нашли классные земли, поехали с нами. Сколько семей с собой они привезли, сейчас уже не установишь, – говорит Михаил.
Как говорят данные архивов, которые удалось найти Михаилу, 125 дворов было в Бабенке. В каждой семье 4-5 человек. По переписи 1905 года в Бабенском Лугомовическом значилось 48 дворов и 108 жителей. В 1917 году зафиксировано 85 дворов и 500 жителей.
Приехали они, переселенцы, в марте. Ждали, когда можно через Сим перебраться. Не вытерпели, и пошли на Максимихину поляну – хорошее место на берегу.
– Это я хорошо помню – старики рассказывали. Землянки стали копать. А как разлив пошел, всех затопило. Они плот сделали, и поплыли место побугристее искать. Нашли, начали на нем строиться. Вот и получился хутор Бабенко, – вспоминает Михаил.
Кто-то из березы рубил, кто-то из липы, сплавляли плотами по Симу.
План деревни с фамилиями семей Вовкула накидал по памяти
Кирпичи с клеймом Фека
На железной дороге в сторону Белорецка есть тоннель. От него 6 километров переходишь – попадаешь на Лемезу. Там в конце XIX века помещик Фек построил железоделательный завод. И прогорел – Лемеза не сплавная речка. Куда там железную дорогу тащить? Черт знает, сколько километров там. Но бабенские разнюхали , что кирпич можно сплавить на плотах.
– И кирпичи, это я точно вам говорю, в Бабенке я встречал оттуда. С клеймом! Старые дома, которые первые здесь были. Потом, когда деревня развалилась, с телегами приезжали, кирпичи растаскивали, – говорит Михаил.
Когда началась первая мировая война, деревню как следует тряхнуло, но оправиться после удара она все же смогла.
– Сколько тут мужиков без ног было после войны… потом деревню выжгло… коммунизм этот. Им сказала новая власть советская: «Мы землю национализировали, теперь она не ваша. Но мы вам дадим землю! Работайте. А за землю отдавайте зерно». И вот тут пошла полная разгуба деревни. Опустела прямо. У нас тут, в Устюговке, все уехали, только чтобы бесплатно не трудиться. Там металлурги требуются (Устюговка находится на границе с Челябинской областью – прим. ред.) – отработал 8 часов и отдыхай. А тут надо день и ночь горбатиться. Вся деревня пропала, – вздыхает Михаил. – Я рылся-рылся. Не мог понять – куда делся народ? У меня списки лежат Устюговки, перепись 1917, 1920 годов. А сейчас ни одной фамилии не осталось. Уже другая деревня стала после коллективизации.
«В колхоз – ни ногой, это рабство натуральное»
Жители Бабенко не могли сорваться: находится за рекой, Уфа далеко, на работу устроиться трудно – решили, что войну отсидятся.
– Отсиделись до коллективизации. Раскулачивание пошло. Полное. Совершенно беспричинное. Особенно на собраниях следили. Кто-то что-то про власть сказал, хохотнул… Вон Макиенко Дмитрий хохотнул – деда с бабкой, его самого с женой и с тремя детьми в лагерь в Белорецк отправили. Сколько людей заморили – на Салдыбаше, в Стерлибашевском районе. Две тысячи человек! Но сын его – умный мужик, бежал. Он зиму в доме жил, окна забиты были, и никто не сдал его. А знали все. А потом репатриация пошла, и он на войну ушел патриотом. А на войне-то как себя показал – мало кто так воевал, как он, – вспоминает Михаил.
– Так, где тут у меня архив…. Вот он, Макиенко Дмитрий Иванович, 1910 года рождения. Младший сержант. Медаль за боевые заслуги. Орден Красного знамени, – зачитывает он с гордостью выцветшие строчки с пожелтевшей страницы.
После коллективизации в Бабенке сделали колхоз. Назвали «Новая жизнь». Сделали три бригады – по улицам поделили поровну: одна занималась свиноводством, свинарник был на Прицепиловке за кладбищем. В третьей бригаде были коровы. Огород еще колхозный 25 гектаров был.
– Бабушка моя была за сына. Сын, отец мой, сказал: «В колхоз – ни ногой, это рабство натуральное». Она сказала: «А что делать-то?» Кто в колхоз не шел, выгоняли из деревни, раскулачивали и отправляли в лагерь Белорецк, – вспоминает Михаил.
Идти в колхоз следовало с добром. Дед кровного брата Михаила, Иван, пошел в колхоз в 16 лет, в 1939-м, чтобы не раскулачили: привел лошадь, сбрую, телегу, сани.
– У него дед на лошади приехал из Белоруссии, – говорит Михаил про брата. – Михаил Чекавый из деревни Чапунь. Мы кровные браться с Иваном. Его дед сюда приехал, а мой съездил в Америку, 9 лет отработал на заработках, – рассказывает Михаил.
Историю деревеньки Михаил вспоминал с кровными братьями, с которыми не виделся более 50 лет
«Картошка-ё. Остальное найдё»
В 1911 году в Белоруссии случился голод, и дед Михаила, Николай, подался в Америку на заработки.
– Так и сказал жене, бабушке моей: «Поработаю года три в Америке, заработаю денег, вернусь и куплю хутор». И уехал, – рассказывает Михаил.
А там же первая мировая война развернулась. В 1914 году на территории Польши воевали, а в 1915 году немцы поперли сюда. Прадед судьей был, он сказал дочери, бабушке Михаила: «Мальвина, беги!». Собрал какие были украшения. Собери, говорит, денежки, и бери двоих девчонок – двоюродных восьмилетних сестер. Она их схватила и пешком до Минска бежали. Добежали, на поезд сели, на поезде доехали до Бабенки, она сразу к Михаилу, двоюродному брату – переночевать.
– На следующий день нашли старика в Бабенке: «Можно мы у вас поживем? – Да ради бога! Картошки хватит!». У нас так в Бабенке и говорили: «Картошка-ё. Остальное найдё». – смеется Михаил.
Семья Михаила
«Первым делом купила корову – все золото за нее отдала»
Вот у соседа Мальвина и поселилась с двумя сестрами.
– Когда дед умер, я последний год, 1964-й, у них жил, – вспоминает Михаил. – Бабушка ночами рассказывала: «А что деньги – туда кольцо, сюда сережку, там брошку, и все разошлось. Первым делом купила корову – все золото за нее отдала», – вспоминает Михаил. – За травой для коровы прямо по болоту ходили, серпами жали. В день по два раза бегали – на зиму запасали». А было ей всего 26 лет. Она уже сына потеряла там в Белоруссии. Иван. Голод был. А дед вернулся из Америки только в 1920 году. Девять лет он в Америке отчубачил.
И как получилось. В 1914 году позвали его воевать. Он говорит: «Нет, против своих нельзя». Это как довести народ надо было, взвинтить, чтоб друг друга бить.
Бабушка ждала-ждала его в Бабенке, а три года последних писем от него не было: после революции дипломатических отношений с Америкой не было.
Своими корнями Вовкула гордится – портреты близких развешаны по стенам его кабинета в Устюговке
У Форда крутил гайки на заводе
В Америке Николай ни в какие забастовки не совался. Договаривался с хозяином 25 долларов в неделю платить, если чуть только скривил хозяин – все, до свидания, и уходил в другое место. В Нью-Йорке работал на стройке, у Форда на сборке автомобилей гайки крутил, в Чикаго мясо солил, в свинарнике сало рубил во Флориде – унтерофицер, участник войны. Два «Георгия» (Георгиевский крест – являлся высшей наградой для солдат и унтер-офицеров за боевые заслуги и за храбрость – прим. ред.) имел с русско-Японской войны еще.
– Артиллеристом был, 1000 человек положил, не сдался в плен под Мукденом (Мукденское сражение 10 марта 1905 года, провинция Ляонин на северо-востоке Китая – прим. ред.). «Георгия» ему дали за то, что он остался смертником – 18 орудий взорвал один. Живым его уже никто не считал, – рассказывает Михаил. – Крест георгиевский под рябиной так и лежит – бабушка спрятала, потому что разговор пошел: у кого кресты, того в тюрьму.
Когда дед Михаила собрался уезжать из Америки, приехал в Нью-Йорк и устроился краснодеревщиком – делал непотопляемые чемоданы для капитанов дальнего плавания. И надо было ему золото спрятать в этом чемодане, наган, 300 патронов и деньги американские. И так он спрятал, что ни одна граница не могла найти ничего – никакого двойного дна! А он в инструмент все затолкал: в фуганке шуруп поворачиваешь под ручкой – там золотые монеты, доллары закрутил в трубочку, а сверху на машинке швейной намотал ниток – нитки лежат, вот, пожалуйста.
– Когда переехал границу русскую и красноармейцы уже его осмотрели, я, говорит, заплакал: на Родину вернулся, стрелять больше не буду, – рассказывает Михаил.
«В Америке самолеты как воробьи летали, а тут лучину жгут»
И вот дед Михаила добрался в Бабенку.
– В Америке, говорит, самолеты, как воробьи, летали над городом, свет везде, вся Европа сверкает. И вот сюда приехал, нашу границу перешел и чуть в обморок не упал: «Твою ж мать! Свечки редкость, в домах лучину жгут в деревнях, и керосиновые лампы на вокзалах», – со смехом вспоминает Михаил слова деда, и сразу мрачнеет, – Разбитая страна вдрызг была в 1920 году. Доигрались в революцию.
Бабушка Михаила ждала-ждала мужа, сестер уже пристроила, а сама решила вернуться в Белоруссию… Но судьба есть судьба.
– Собрала вещи в узелок, со всеми попрощалась и пошла прочь из деревни, – пересказывает слова бабушки Михаил. – «Выхожу в горку, смотрю – оттуда идет мужик с чемоданом большим. Посмотрела и равнодушно иду. А как близко подошел, глаза подняла: Николай!». Ну и вернулись назад. А что она тут нажила – узелок.
Николай нанял строителей, за лето построил хутор – дом, сарай, ригу. Посеял пшеницу, посадил картошку. До сих пор дом этот стоит.
Награды его, кресты георгиевские, Мальвина зарыла, когда услышала, что арестовывают мужиков за награды. В платочек завязала и под рябину закопала. Никто так и не отрыл.
Леонид, кровный брат Вовкулы, узнал всех на этом снимке, хотя сам в ту пору был мальчишкой
«Одного на тот свет все равно захвачу!»
Дальше по стране началась коллективизация. Досталась и Бабенке.
– Пришли к бабушке в штанах исподних с винтовкой. А она вилы взяла: «Я одного на тот свет все равно захвачу!», – смеется Михаил. – А дедушка сел на крыльцо, оно высокое было, руки скрестил на груди. Если бы на него пошли, он уложил бы одним ударом – у него ладошка была как две моих. С хутора их все равно турнули.
Как рассказывает Михаил, у крестьян забирали все подчистую:
– Тетя Маруся говорила: «Мы только матрасы свежие набили соломой, чтобы спать без блох, так они и их унесли!». К себе домой.
Решение по экспроприации крестьянского барахла принималось быстро.
– Как это было: сидят комбеды (комитет бедноты – прим. ред.), заседают. О, Ванька-то сапоги новые купил – отобрать! Пишут решение, и завтра уже Петька носит сапоги, – говорит дед Михаил.
Все сведения о Бабенке Михаил хранит в своем архиве
«Снаряд перед носом вошел в землю»
В гражданскую войну в Бабенке разместился большой госпиталь.
Раненых свозили по всем домам, где только было место. Когда шел Блюхер от Белорецка сюда, на соединение, в селе Блохинском (рядом с Бабенко – прим. ред.) они поставили орудие.
– И давай стрелять по штабу! И все попало в сарай к моему прадеду – убили двух лошадей и стадо овец, – рассказывает Михаил. – Моя крестная, бабушка Маруся, побежала в конец огорода в погребок. А Семен, 17 лет ему было всего, он под сени залез. Снаряд прошил постройку, и перед его носом, в метре, вошел в землю. И не взорвался. Бог дал ему детей народить и на войне погибнуть.
После гражданской войны в Бабенке много осталось неразорвавшихся снарядов. Один долго на перекрестке улиц валялся. Так бы и лежал, если бы не сосед-хулиган.
– Старый дед говорит: «А чего вы, хлопцы, его туда-сюда кидаете – вы его в костер бросьте». Так и сделали, а сами за пеньки попрятались. Дед стоял – за папиросами потянулся. Только лег – как чистануло! Осколки прямо до деревни долетали, – вспоминает Михаил.
Газету с упоминанием о Бабенке Вовкула бережет как зеницу ока
«Нафиг воевать со своими?»
От «белых» бабенковские мужики попрятались на болоте.
– Когда гражданская война началась, мой прадед говорит – нафиг воевать со своими? Они на острове между рекой и озером порыли землянки, и залегли, – рассказывает Михаил. – Белые смотрят – женщина пошла куда-то. Куда пошла? – на базар! А они – к мужьям. Моему прадеду на тот час было 69 лет. А сыну его Семену – 16. Белые бежать начали. Пришли к деду и говорят: «Ну-ка, дед, бери телегу, лошадь, и раненных вези». Так и взяли деда в армию. Тут пришли красные – «Давай, гони папу». И гнали его до Златоуста. Там прадед вылез из-под телеги, и без коня, без телеги, прибежал пешком домой. А сын гнал до Владивостока «папу», демобилизовался и тоже домой вернулся. И вот сидят дома за столом: один «белый», другой – «красный».
В деревне к труду приучал с детства – мальчишек, и Михаила в том числе, гоняли на уборку сена
За трудодни – бидон кислушки
Каждый двор выживал в деревне кто чем мог – кто держал пасеку, кто шкуры драл, кто разводил живность. Разваливаться деревня стала после войны.
– Девчонок уже в пятом классе старались пристроить в Уфу – нянькой или к родственникам, лишь бы из деревни уйти. Потому что тут тяжело было. Работать-то сколько приходилось, и ничего не получать за это. Это было самое страшное. Как крепостные самые настоящие были, – вспоминает Михаил. – Как совхоз сделали, моментом стало все разваливаться – вообще никаких денег не получали. А при колхозе и мед давали на трудодни, и зерно. Один год батя Владимира выручил – наделал кислушки, и всем кислушку давали на трудодни – по 5 литров в бидончике.
Последняя свадьба
В 1987 году история Бабенки закончилась.
– Последнюю свадьбу я видел там в 1986 году. Я как раз привез в соседнюю деревню на турбазу детей из Чернобыля, – рассказывает Михаил. – Наступило лето. Работников столовой мне стало жалко – они два месяца работали без отдыха. Я их отпустил отдыхать, а сам повел ребятишек в поход. И когда шли вечером назад через Бабенку, увидел свадьбу: Поярчук девочка, и Степка Прутенко. Напротив дедова дома встал смотреть с Колей Прищепом, воды попили из дедова колодца. А на следующий год деревни не стало.
Возвращаться в Белоруссию никто из Бабенки не стал.
Тот самый колодец
«Есть что обсудить при встрече, а не просто ля-ля-ля»
Все эти годы Михаил ведет архив – как найдет интересную информацию про Бабенку или ее жителей, в папку складывает. Начал с того, что решил собрать весь список погибших на Великой Отечественной войне.
– Это нельзя забывать. Одна мать из Бабенки, Цеханович Мария, потеряла на войне пять сыновей: Александр, Аркадий, Владимир, Николай, Михаил, – говорит Михаил. – Зато теперь вспомнить и обсудить есть что при встрече, а не просто ля-ля-ля.
Читайте также
- «Деда раскулачили. Ели червей и муку с пола». История спецпоселка в Башкирии, где сгинули сотни человек
